«М.В. Силантьева д.ф.н., профессор кафедра философии МГИМО (У) МИД России Истоки философии творчества в русской мысли: тема «охоты» в сочинениях Г.С. Сковороды ...»
М.В. Силантьева
д.ф.н., профессор
кафедра философии МГИМО (У) МИД России
Истоки философии творчества в русской мысли: тема «охоты» в сочинениях Г.С. Сковороды
Аннотация. Статья посвящена изучению одной из важнейших категорий философии Г.С. Сковороды – «сродности», интерпретируемой, с одной стороны, как онтологическая категория; с другой – как описание соответствующей направленности воли человека, названной словом «охота». «Охота», сильное желание, связана с целеполаганием. И в равной мере – с «предназначением», то есть талантом, определяющим способность человека развивать мастерство и совершенствоваться в той сфере, где ему удается «найти себя». Последнее созвучно современным подходам в философии образования, делающего упор на самостоятельность и готовность учащегося реализовывать свой творческий потенциал, - что ценится гораздо выше, чем практика «натаскивания».
Ключевые слова. Философия образования, философия культуры, русская философия, Г.С. Сковорода, «сродность», «охота».
The origins of creative work philosophy in Russian thought: the “hunt” topic in G. S. Skovoroda’s works
Silantyeva M. V., Doctor of Philosophy, full professor of the philosophy chair of MGIMO (U) RF MFA
Phone: 8915 332 0358
silvari@mail.ruAnnotation. The paper is dedicated to studying one of the most important categories of Skovoroda’s philosophy : “similarity” which, on the one hand, is interpreted as ontological category, and, on the other, as a description of corresponding person’s will direction called “hunt”.
Key words. Education philosophy, philosophy of culture, Russian philosophy, G.S. Skovoroda, “similarity”, “hunt”.
Великий русский философ Григорий Саввич Сковорода принадлежит к числу самых загадочных и малоизученных авторов. И не только потому, что «русский Сократ» (а точнее, говоря словами В. Эрна, «досократик») больше ходил и разговаривал, чем писал; а писал часто «темно» (в том числе, и в силу обилия аллюзий на тексты библейского комплекса, хорошо известные ему на древних языках и настойчиво вводимые им в оборот отечественной мысли в их первозданном виде), - но и потому, что актуальность его наследия - в полной мере «настоящая», не подверженная влиянию времени, начинает звучать со всей силой именно сейчас, когда широкий круг поднятых в его сочинениях вопросов в очередной раз оказался в ряду «актуальных загадок бытия». К числу таких вопросов, несомненно, принадлежит вопрос о человеке – его особенном «статусе» в мире, способах получения знаний о таком статусе и возможности влиять на его развитие (включая такой путь воздействия, как образование). При этом можно полагать, что границы просветительской парадигмы, привившейся к отечественной философской почве благодаря, в том числе, усилиями Г.С. Сковороды, на сегодня обозначились достаточно четко (быть может потому, что данная установка в какой-то мере исчерпала себя) для того, чтобы поставить внятный вопрос об антропологической специфике этой парадигмы.
Читателя 21 века не меньше, чем современников Сковороды, пронзает удивительная точность некоторых из предложенных им формулировок - сегодня они воспринимаются так, будто адресованы нашим непосредственно нам. Их автор - блестящий диагност, подобно врачу проводящий философскую терапию человеческого существа здесь и сейчас. И делает он это так, как будто и не бывало двухсот сорока лет (если считать от 1775 года, года публикации «Алфавита…»), ушедших со дня сократических бесед на полтавской, воронежской, орловской и курской земле; в Приазовье и на Дону; как будто может сказать «что-то новенькое» автор - современник И.В. Гёте и И. Канта - человеку «пост-общества», заваленному сочинениями на разные темы настолько, что мало кто готов (а еще меньше тех, кто хочет) читать какие-либо сочинения вообще… А ведь книги, по выражению Г.С. Сковороды, составили ни много ни мало «Алфавит мира…»… Желание, охота, что-то делать (например, знать – в смысле неодолимого желания, подверженности действию некоей неодолимой силы6 подобной Эросу Платона) действительно уходят из жизни современного человека, оставляя ему все больше веры в «самостоятельность», независимость от стихий, - и вместе с тем показывая скукоживание собственных возможностей, сводимых подчас до телесных границ примитивного потребления разнообразных «благ», к каковым с некоторых пор принято относить и «духовность».
Уход такого «желания» отчетливо демонстрирует и нынешнее состояние системы образования, причем – во всем мире. Неуклонное падение числа желающих трудится на ниве обучения (прежде всего, со стороны потенциальных «потребителей» этой «услуги») – равно как и нарастание числа в буквальном смысле «сниженного эротического аппетита» (например, в рамках феномена «метросексуала») - давно стало объектом изучения специализированных институтов и определенного внимания со стороны философии. Однако вопрос о причинах происходящего все еще далек от своего разрешения.
Кстати, одно из фундаментальных понятий, озвученных в «Алфавите…», - как раз «охота» [3, с.51]. Оно появляется как попытка ответить на вопрос о пред-назначении человека: кто чему предопределен с точки зрения таланта, то есть способности раскрыть свое дарование («свободу», данную Богом как возможность превосходить себя). Кому-то дается умение писать книги, кому-то – ухаживать за волами. И это еще большой вопрос – какое из предназначений «более совершенное»: готовность вертеть абстракциями (а к этому нередко сводится, вырождаясь, талант выражать словами «важные вещи»), - или способность чувствовать, «видеть и растить», живое, благодарно откликающееся на любовь и заботу со стороны человеческого существа.
«Охота» в этом смысле раскрывается как сплав, синтез, мистически-таинственного пред-назначения – и направленности воли человека к реализации этого «пойди туда, не знай-куда…». «Сильное желание», готовность и «тяга», - вот своеобразные маркеры «охоты», сближающие ее с «эротическим познанием» в платонической философии.
«Сродность» у Г.С. Сковороды также неуловима для «конструирующего рассудка». В ней соединяются аспекты «вещности» (с оттенком даже некоего «биологизаторства»), - и вместе с тем она насыщена иными, «надмирными» контекстами (собственно пред-назначение, «дело», не есть нечто вещественное; оно принадлежит иному онтологическому измерению.) Речь при этом идет даже не о ценностях (хотя именно они приходят на ум в первую очередь – ведь вроде бы именно «ценности» и творятся содержательной активностью человеческого индивида). Скорее, перед нами отсылка к смыслу – источнику ценностей, невоспроизводимому в виде некоей «маршрутной карты» и вместе с тем отражаемому в аксиологической деятельности человека сквозь призму целеполагания.
Однако насколько «классичен» подход великого философа, как это видится из сопоставления с философскими интерпретациями текстов Платона и к чему, вероятно, стремился он сам? Вопрос далеко не праздный в том числе и потому, что ответ на него определит степень «вписанности» идей Сковороды в новоевропейский контекст и, соответственно, разрыв его с интерпретациями Платона и неоплатонизма в средневековой парадигме.
Начнем с того, что главная цель, о которой ведется разговор, во всех случаях – реализация человеком своего пред-назначения. Подобный антропологический ракурс рассмотрения (по крайней мере, именно так выглядит стремление понять «дело» жизни сквозь призму «охоты») отсылает к новоевропейской системе ориентиров: человеку поручено самим Богом состояться и соответствовать… Отсюда – акцент на соработничестве с Богом (а именно это и есть творчество): «начать с нуля», «со свободы» (как выразился много позднее Н.А. Бердяев), и в этом уподобиться Творцу. Так ли рассуждает Сковорода? Статична или динамична картина мира, в которой сродность оживляет «дело», завершая картину совершенства успехом и состоятельностью «делающего» человека (новоевропейский «активизм»)?
Обращение к сочинениям Г.С. Сковроды показывает неоднозначность предложенной выше трактовки. Как минимум, имеется еще один подход, несоизмеримый с описанным выше. А именно, описание сродности как стремления к «вечной родине», обреченное на невозможность воплощения и вместе с тем единственно достойное человека стремление воплотить ее; тяга к вечности и смыслу, которым нет места на Земле («Мир ловил меня, но не поймал», автоэпитафия Сковорды»). В этом случае «мир» Сковороды вполне статичен, это «мир теней» и «телесных болванов»; динамизм ему придает не «деятельность» как самовыражение человека, а тяга к сверх-бытию, опосредованная символическим миром (единство универсальных бытийных образов, данных в Библии, и фольклора в качестве уникальных образцов интерпретации таких образов). Поэтому не творчество (соревнование с Творцом), а скорее целомудрие – возможность присутствия в мире в качестве сознающего свою «пустоту» и вместе с тем иерархические место, понимаемое как «долг» (реализация своей – а не «чужой» - охоты-пред-назначения), - вот более точное описание позиции русского философа по отношению к пониманию им «формата», в котором должна работать воля как «охота». Но это значит, что Сковорода ближе к средневековому формату прочтения пред-назначения: не творчество как пустая «выдумка», а тихое вслушивание, внимательное вчитывание в мир, данный в качестве «алфавита», где «за» тенями вещной жизни таятся мощные онтологически весомые смыслы, - то есть целомудрие: вот найденная им «формула» «дела» человека.
При этом несомненным является тот факт, что философия 19-20 вв. «прочитала» Сковороду именно как новоевропейского мыслителя, едва ли не основателя философии творчества (разумеется, «подача» тут принадлежит все-таки самому Сковороде; точнее той мерцающей двойственности, которая представлена его подходом). «Мессэдж» философа действительно выражен в просветительской редакции, а она дает повод для «новоевропейского прочтения», предполагая понимать талант в качестве «охоты» к реализации своего призвания, раскрытию своего таланта, - что уже легко прочитать как «стремление к само-выражению», то есть как «творчество». Помимо прочего, это означает, что человек, «не нашедший себя», занят чем-то «не своим», мертвым, - и плоды такого «дела» будут тем горше для него, чем больше собственного времени он перевел впустую, воруя его у самого себя «истинного». Напротив, тот, кто занят «своим делом», украшает мир. Найти себя и значит: найти дело по душе, отказавшись «садиться не в свои сани» (последнее всегда, даже в случае головокружительных «успехов» организационного и финансового плана, согласно Сковороде обрекает человека на личную катастрофу).
Однако повторим: «химия» «избирательного сродства», описанная по другому поводу Гёте, направлена у Сковороды не на широкую трактовку глобальных сил, проявляющих себя на разных уровнях существования природы – говоря современным языком, от атомарного взаимодействия до психологических и духовных привязанностей, – а на «вертикальные отношения» между различными онтологическими слоями иерархии существования. В этом смысле он более «скучен» и классичен, чем любой из немецких мыслителей его времени; и в этом же смысле «отсталость» его «периферийной» мысли скорее говорит о сохранности определенных «ноэтических решений», принятых русской философией еще в средневековый период, по отношению даже к такому мощному, влиятельному и в целом симпатичному для широкой русской души умонастроению, как Просвещение (всем все объяснить, всех хорошо научить и т.д.).
Таком образом, позиция Г.С. Сковороды может интерпретироваться как попытка удержаться в «точке бытия», заданной средневековым «форматом», тем не менее захватив в свою орбиту основной импульс совершенно иного философского подхода, заданного Просвещением. Целомудрие как философский рецепт счастья, обретаемого на пути к самому себе, - но не ради самореализации, а ради истины и красоты, дающих радость сами по себе, а не в модусе обладания… Это и есть добро – радость человека об истине, найденной не «для» себя, а просто так, и даже тавтологично: «на радость»; удивление и праздник, «который всегда с тобой». Это между прочим значит, что все существо человека стремится к ней, и стремится тем больше, чем точнее понимает свою отдаленность и одновременно привязанность к такой «вне-мирской» радости, - доступной тем не менее «из любой точки» мира, парадоксально открываемой в каторжном труде «реализации своего таланта».
Предложенное прочтение позиции Г.С. Сковороды (еще раз повторим: вероятное, но не обязательное) видится чрезвычайно важным с позиций современной философии образования. «Охота» - возможно, именно то, что сознательно отнимает - еще на уровне детского восприятия знания - современная система образования, якобы адекватная запросам информационного общества. Перегруженность информацией, практически убивающая желание что-то знать и значительно снижающая желание что-то делать (если в качестве «морковки» не выступает некая немедленная «сверхприбыль»), - рядовое явление в большинстве видов обучения. Исключение до сих пор составляли творческие вузы, где наличие таланта (то есть раскрытой способности, явленного дара или по крайней мере предположение о таковых) и стремление к получению мастерства (предполагающее необходимость «пахать» в целях его совершенствования, что невозможно без «ремесла») до недавнего времени были условиями включения в образовательное пространство. «Охота», сильное желание здесь – условие развития. В то же время оно выступает самодостаточным «горением», которое (а вовсе не результат как таковой) творческий человек оценивает как состояние счастья, реализацию своего потенциала и истинное продвижение «вперед». Иначе - «нещастiе», как выражается Сковорода, которое рождается из нежелания и неумения «познать себя». И в этом случае ремесло выступает не как сияние обретенной истины, а как заполнение пустот, бездны, которая открывается в материальном мире и которая в принципе не может быть ничем заполнена.
Звучащие сегодня призывы к «интерактивному обучению», в том числе – применительно к творческим вузам, нередко оставляют впечатление высказываний того самого «заботника о волах», которому довелось, помимо «охоты» (то есть его собственной воли), заниматься обучением, допустим, музыкантов или художников, воспринимаемых им в качестве прилежных, но недалеких животных. Вот и приходится несчастному «точать сапоги», к выделке которых он совершенно не годен! Несродность проявляется смертной скукой, духовно-интеллектуально-эмоциональным оцепенением, рассеянным вокруг таких горе-педагогов, число которых, к сожалению, множится во всех сферах год от года. Заставляя самого себя из-под палки заниматься нелюбимой, неинтересной и убийственно скучной работой, такой человек убивает живую мысль и чувство вокруг себя, сеет «раздор и запустение», ибо на почве «внутреннего безделья» (при видимом внешнему наблюдателю активизме, «тревожной суете») произрастают интриганство, зависть и ложь, замешанные на стремлении к самоутверждению, - занятию, пустому по самой своей сути.
Надо ли говорить, что подобный подход отталкивает тех, кто хоть сколько-нибудь догадывается о своем пре-назначении, осознает свою «охоту»; отпугивает тех, у кого она еще не развилась настолько, чтобы пройти через фильтры критического мышления; буквально убивает тех, кто принимает подобные с позволения сказать методики обучения за чистую монету. Убивает, конечно, фигурально, - ввергая в «окамененное нечувствие», редуцируя внутренние движения души к жажде признания, «славы и денег»; вырывая с корнем те робкие порывы, которые способны противостоять цинизму потребительского отношения к собственной жизни.
Талант есть выражение свободы. Талант как целомудрие – возможно, слишком высокая планка для современного образовательного пространства, где мощно набирает обороты концепция таланта, понятого исключительно как творческое самовыражение, готовое снести на своем пути все преграды. Важнейшим препятствием на пути к такому выражению остается «неуверенность», в качестве которой нередко выставляется скромность и здоровая критичность. Масштабный талант редко сомневается в себе. Но это не значит, что «талантливый» всегда равно «самовлюбленный дурак»: осознание собственной ограниченности – едва ли не единственное, что отличает, согласно современной педагогике, зрелую «творческую личность» от комплексов пубертата.
Музыкальная одаренность (а если вспомнить, то именно она отличала, в частности, Г.С. Сковороду) всегда связана с особой зрелостью ума и души, вниманием к звучащему миру и «музыке небесных сфер». Однако есть опасность, что современные сдвиги, свойственные образованию информационной эпохи, системными усилиями раздавят хрупкий кристалл, называемый творческой одаренностью, переведут стрелки развития личности в сторону успеха «состоявшегося» активиста, «эффективного» и «менеджера». Скромный талантливый чудак со всеми своими дарами отойдет в тень истории, уступив место «людям с оловянными глазами», ищущих свое призвание на чужих полях и ухаживающих за чужими волами. Надо ли говорить, что подобная фигуральная забота несет омертвение и запустение даже при видимом наружном благополучии? Да и в буквальном смысле запущенные земли сегодня, увы, не такая уж большая редкость, как и пустующие храмы, где в отсутствие прихожан звучат записи духовной музыки. Симуляция, описанная Ж. Бодрийяром, проявляет себя подчас и другими причудливыми путями, - когда, например, к празднику Пасхи в магазинах продают освященные по благословения высшего духовного начальства куличи (наверное, чтобы не напрягать прихожан лишний раз молитвой и посещением на сей раз уже переполненного храма…).
А что же «охота»? Ей, очевидно, предстоит пройти испытание творчеством. Войдет ли таким образом талант в берега целомудрия, или будет обречен носиться по бурным волнам самореализации, - покажет время. В конце концов, «новое средневековье» [1, с.3-7] не обязательно должно означать отказ от Просвещения – свечу уместно зажигать именно в «ночную эпоху» (Н.А. Бердяев), а не только среди «дня разума».
Литература
Бердяев Н.А. Новое средневековье. М.: Феникс-ХДС-пресс, 1991. – 84 с.
Платон. Пир. 204а – 212с
Сковорода Г.С. Разговор, называемый Алфавит или Букварь мира / Сковорода Г.С. Сад божественных песней. Харьков: Фолио, 2009. – 268с.